Читать “Дневники” Ф.Кафки – дело нелёгкое, особенно, если с самого начала бесконечные повторы и повторы. Может, это дело рук редактора М. Брода, а может, какая-то другая причина. Кто знает?
А в целом, впечатление от чтения “Дневников” не плохое. Он прожил очень хорошую жизнь, энергичную, молодую, путешествуя везде и повсюду, сохраняя любовь к красоте и искусству, включая женщин.
Его “раздираемая в противоречиях душа”-это не что-то очень новое для меня, такая же душа была у Льва Толстого, у Фёдора Достоевского и у других художников, которых я знаю.
Образность не живёт в застоялой воде и спит, непробуждённая. Даже на кладбище внутри могил и вокруг них. Между прочим, это была любимая тема Кафки. 5 июля 1922 года он записал в своём дневнике: “Мои писания не откупили меня от смерти. Я умирал всю свою жизнь, а теперь я действительно умираю.”
Везде по этой статье приводятся фотографии: 1)лицевой обложки книги “Дневники” Ф.Кафки;2) его почерка; 3 ) его общей могилы с отцом и матерью;4) его портрета, нарисованного художником,4) бронзового памятника Кафке в Праге.
Но вернёмся к чтению из его дневников на стр. 28:
” 15 декабря 1910 г. Просто не верю заключениям, которые я сам вывел из своего настоящего состояния, котрое уже длится почти целый год, оно слишком серьёзно для этого. Правда, даже не знаю, можно ли сказать, что моё состояние ново для меня. Моё теперешнее мнение: это моё состояние не ново – со мной и раньше происходили такие дела, но не так, как сейчас.
Словно я сделан из камня, как будто я сам и есть свой собственный надгробный памятник, нет ни единой доли для сомнения или неверия, любви или отвращения, куража или треволнений, ни в частности, ни в целом, лишь продолжает жить одна лишь слабая надежда, но не лучше, чем надписи на могильниках. Почти каждое слово, которое я пишу, злится и раздражается на другое, я слышу, как согласные скрежещут свинцовыми зубами, притираясь друг к другу, а гласные поют как бы в аккомпанируя, словно негры в министрель-шоу. Мои сомнения окружают каждое моё слово, я вижу их даже до того, как увижу слово, а что потом! Я вообще не вижу это слово, я изобретаю его. Конечно, это не самая большая беда, если бы я мог изобрести слова с запахом мертвецов, распростаняющимся в сторону, противоположную от меня или от лица моего читателя.
Когда я сижу за столом, я чувствую не лучше того, кто упал посреди движения на площади Плас де л’ Опера, и сломал обе ноги. Все автомобили вдруг замерли во всех направлениях и из всех направлений, несмотря на их оглушительный шум, вот так боль человека регулирует транспортное движение, гораздо лучше, чем полицейский, он закрывает его глаза и опустошает площадь без необходимости автомомобилям делать разворот.
Большая суматоха усиливает боль для человека, ведь он действительно превратился в помеху транспортному движению, однако, пустота не менее печальна, потому что она способствует истинной боли выйти наружу .”
Это моя интерпретация английского перевода господина Джозефа Креша, который в свою очередь сделал перевод Ф.Кафки с немецкого. И это всё, поверьте мне, не простая работа.
Посмотрите фото шоу “Скетчи Кафки”:
Кафка, гражданин ново-образованной Чешской республики, по культурному развитиюю австриец, писал для
небольшой немецкой аудитории. Он умер в 1924 году до того, как немецкие интеллектуалы разделились на правых и левых, что было одним из глубочайших духовных кризисов. Произведения Кафки принадлежат тому времени. Его новеллы и другие неопубликованные произведения появились в печати сразу же после его смерти под редакцией Макса Брода, который усердно укреплял репутацию своего недавнего друга, но также не менее усердно работал над тем, как утвердить собственный имидж Ф. Кафки как святого писателя, главным образом, занятого религиозными вопросами.
Но, Кафка был при жизни аполитичен, все знают об этом!
Давайте опять почитаем из “Дневников” Кафки на странице 63:
“4 октября 1911 года. Ближе к вечеру я на диване в своей комнате. Но почему так долго времени нужно, чтобы различить цвет , а потом, когда восприятие достигло своей высшей точки, нужно понять какой это цвет.
Если свет проникает из прихожей и из кухни, падая на стеклянную дверь, сливаясь со светом снаружи, тогда это – зеленоватый, или даже точнее сказать, чтобы не умалить точности восприятия – это зелёный, потому что зелёный свет заливает почти все окна. Если свет в передней выключен, и только кухня освещена, тогда окно, что ближе к кухне, кажется синим, другое – беловато-голубым, таким образом, беловатый цвет сглаживает все рисунки на замороженном стекле (стилизованные маки, усики, разнообразные прямоугольники и листья).
Искажаются светотени, отбрасываемые на стены и потолок от электрического освещения улиц и моста внизу, частично испорченные совсем, набегают друг на друга, и очень трудно проследить за ними.
Когда там, внизу, устанавливали электрические дуговые лампы, и когда была оборудована эта комната, никто, конечно, не рассчитывал, как практически будет выглядеть моя комната с дивана именно в этот час, когда в ней нет света.
Белым бликом, словно привидение, скользят отблески света от проезжающего трамвая, который останавливается механически, и поэтому привидение ползёт вдоль одной стены и вдруг обрывается на угле. Глобус восседает на комоде в первозданном, свежем, полном отражении от уличных огней,- чисто зеленованый цвет сверху, на выпуклости сияет особым светом, кажется, что он слишком силён для неё, пробегает вдоль плоской поверхности и исчезает, превращаясь в коричневый оттенок, сходный по цвету с кожаным яблоком. Свет из прихожей отбрасывает большую тень на стену над кроватью. Изогнутая линия соединяет этот луч с изголовьем кровати, создавая иллюзию, что кровать прижата вниз, а опоры её раздвинуты, и потолок висит высоко над кроватью.”
Мой перевод также.
Посмотрите наше фото экспозе :” Сны Кафки”
no images were found
Интеллект Кафки был резко скептическим, естественный склад его ума чрезвычайно ироничным, а его чувство запаздывания везде накладывало на него консервативный отпечаток, чтобы считать его реальной надеждой религиозного спасения человечества.
Как же он мог бы спасти весь мир, если он не мог спасти себя самого от себя самого в критическую минуту?
На мой взгляд, Кафка никому не принадлежит, кроме как только самому себе. Писатель – не собственность государства, его настоящими ценителями являются его читатели. Кафка пролетает высоко над расставленными сетями национализма, которые мешают его полёту, принижая его. Он принадлежит миру ВООБРАЖЕНИЯ.
Послушайте:Франц Кафка, Дневники, 1913 год.
To read Kafka’s “Diaries” is not an easy thing, especially from the start where the repetitions of the same and the same take place. Maybe, it is because of Max Brod’s editing, maybe, of something else. Who knows?
As a whole, the impressions of his diaries are not bad: he lived a very good life, full of energy, travels, love for beauty and arts, including ladies.
His “tormented soul” was not the only one I know, so was leo Tolstoy’s, Fedor Dostoevsky’s and many other outstanding artists.
The imagery does not live in still waters and sleeps. Even at the cemetery and around and in the graves. By the way, that was Kafka’s favorite topic. In July 5, 1922 he wrote: “My writing has not bought off my death. I’ve been dying all my life, and now I’ll really die.”
Let us do some readings from Kafka’s diaries, here is page 28: 
“15 December, 1919. I simply do not believe the conclusions I have drawn from my present condition, which has been already lasted almost a year, my condition is too serious for that. Indeed, I do not even know whether I can say that it is not a new condition. My real opinion, however, is that this condition is new – I have had similar ones, but never one like this. It is as if I were made of stone, as if I were my own tombstone, there is no loophole for doubt or for faith, for love or repugnance, for courage or anxiety, in particular or in general, only a vague hope lives on, but no better than the inscription on tombstones. Almost every word I write jars against the next, I hear the consonants rub leadenly against each other and the vowels sing an accompaniment like Negroes in a ministrel show. My doubts stand in a circle around every word, I see them before I see the word, but what then! I do not see the word at all, I invent it. Of course, that wouldn’t be the greatest misfortune, only I ought to be able to invent words capable of blowing the odor of corpses in a direction other than straight into 
mine and the reader’s face. When I sit down at the desk I feel no better than someone who falls and breaks both legs in the middle of the traffic of the Place de l’Opera. All the carriages, despite their noise, press silently from all directions in all directions, but that man’s pain keeps better order than the police, it closes his eyes and empties the Place and the streets without carriages having to turn about. The great commotion hurts him, for he is really an obstruction to traffic, but the emptiness is no less sad, for it unshackles his real pain”.
This was translated from the native Kafka’s language German into the English by Joseph Kresh, and it was not an easy task, believe me, as I did the same : trying to translate it into the Russian which can be seen on the Russian page.
Here and there are scattered the photos of Kafka’s “Diaries” (front cover of the book), Franz’s portrait drawn by the painter, his hand writing, the Kafkas (his and his father-mother’s) tombstone and the bronze monument to Kafka in Prague.
Kafka, a citizen of the new Czech Republic and culturally an Austrian, wrote mainly for a small German audience. He died in 1924 before German intellectuals divided into right and left, one of the deep spiritual crisis. Kafka’s fiction belongs to this era. His novels and other unpublished works became to appear shortly after his death under the editorship of M. Brod, who diligently promoted the reputation of his late friend but also worked hard to establish as true his own image of Kafka as a saintly writer principally concerned with religious matters.
But Kafka was apolitical, everybody knows that.
Let’s read again from his “Diaries”:
“4 October, 1911. Towards evening, in the dark of my room on the sofa. Why does one take a rather long time to
recognize a color, but then, after the understanding has reached the decisive turning-point, quickly become all the more convinced of the color. If the light from the ante-room and the kitchen shines on the glass door simultaneously from the outside, then greenish – or rather, not to detract from the definiteness of the impression – green light pours down almost the length of the panes. If the light in the ante-room is turned off and only the kitchen light remains, then the pane nearer the kitchen becomes deep blue, the other whitish blue, so whitish that all the drawings on the frosted glass (stylized poppies, tendrils, various rectangles, and leaves) dissolve.
Watch our photo expose “Kafka’s Dreams”:
no images were found
The lights are shadows thrown on the walls and the ceiling by the electric lights in the street and the bridge down below are distorted, partly spoiled, overlapping, and hard to follow. When they installed the electric arc-lamps down below and when they furnished this room, there was simply no housewifely consideration given to how my room would look from the sofa at this hour without any lights of its own.
The glare thrown on the ceiling by the tram passing down below moves whitely, wraith-like and with mechanical pauses along the one wall and ceiling, broken in the corner. The globe stands on the linen chest in the first, fresh, full reflection of the street lights, a greenishly clean light on top, has a highlight on its roundness and gives the impression that the glare is really too strong for it, although, the light passes over its smoothness and goes off leaving it brownish like a leather apple. The light from the ante-room throws a large patch of glare on the wall over the bed. This patch is bounded by a curved line beginning at the head of the bed, gives the illusion that the bed is pressed down, widens the dark bedposts, raises the ceiling over the bed.”
Kafka’s intellect was too corrosively skeptical, his natural cast of mind too ironic, his sense of belatedness too laming for him to invest any realistic hope in religious salvation.
Really, how Kafka could contribute to the world salvation if he could not rescue himself from himself at crucial time?
Watch the other photo show “Kafka’s Sketches”:
In my view, Kafka belongs to no one but himself. A writer is not the property of the state, and his true connoisseurs are his readers. Kafka flies past those nets of nationalism that would seek to bring down his flight. He belongs to the imagination of the world.
Watch video:Franz Kafka, Diaries, 1913.
Author
valpat21@hotmail.ca